Красивую сказку о русалке с золотыми волосами…
Коварной сирене…
Лорелее…
«…Учеником — лет пятнадцать было мне тогда — проходил я как-то мимо магазина художественных вещей, где в витрине была выставлена замечательная картина. Море. Зеленое море. Сумерки. И на этом, написанном мастерски фоне, на первом плане — скала. А на ней — женская фигура. Лицо — изумительной красоты. Но главное — волосы. Длинные, золотистые, почти золотые, они одевают всю ее фигуру. А в руках золотой гребень, которым она их расчесывает.
И подпись:
„Лорелея“.
До тех пор я никогда не слыхал песни о Лорелее. Услышал только впоследствии. Но имя это и вся фигура остались в моей памяти. Может быть, это смешно: каждый день, идя в школу и из школы, я останавливался у окна и любовался на красавицу. Опаздывал на уроки. Терпел наказания.
Ах, мне было все равно. Я любил эту женщину. Именно любил — как могут любить юноши в пятнадцать-шестнадцать лет.
Я видел ее во сне ночью. Я грезил о ней днем. Я был уверен, что когда-нибудь встречу женщину, подобную Лорелее…
Весной нас, учеников мореходного училища, послали на практику в море. Я вернулся в Ригу только в октябре. Плавание, новые впечатления, новые города, новые люди — все, чем манит и увлекает морская жизнь, открыли мне новые горизонты и я стал забывать свое золотое видение. Но все же, вернувшись в Ригу, вспомнил и поспешил к знакомой витрине.
Увы — моей Лорелеи там больше не было…
Я кончил училище. Стал плавать штурманом. Втянулся в жизнь, которую так любил, в которую ушел против воли родителей. В чужих городах узнал я женщин. Как узнают их моряки…
Лорелея была забыта…
С товарищем своим, с которым мы вместе кончали училище, сидели мы как-то, случайно встретившись, в каком-то кабаке в Баку. Много пили. Слушали музыку и нестройное оранье кучки восточных людей, сидевших за угловым столиком. К нашему столу подошла молодая цыганка. Она была очень красива, с большими черными глазами и ожерельем из крупных блестящих бус. На него я почему-то обратил внимание.
— Дай руку, погадаю, погадаю! — приставала она.
Мы были пьяны. Товарищ начал первым. Много смеялся тому, что сказала ему красивая цыганка, и пристал ко мне, чтобы я погадал тоже. Я не люблю таких развлечений — но на что не согласишься в пьяном виде? Я протянул ей руку. Сначала она определила — и довольно верно — мой характер. Впрочем, говорят, что это не составляет труда: не умею владеть мускулами своего лица. В общем все, что она говорила, особого интереса не представляло. И в пьяном мозгу родился вопрос:
— Скажи мне лучше, когда я умру?
Лицо гадалки стало очень серьезным.
— Нельзя. Таких вещей лучше не спрашивать.
Но я с упрямством пьяного продолжал привставать к ней. Бросил ей крупную монету. Она, очень неохотно — взглянула еще раз на мою руку.
— Ты… погибнешь… от белой женщины… с золотыми волосами…
Перед глазами моими встала моя юношеская любовь.
— И скоро?
— Цыганка не может видеть годов… Она не знает точно чисел… она знает только, что до старости ты не доживешь… Да, не доживешь…
— Ну, приблизительно, приблизительно…
— Не знаю… Я вижу здесь „144“. Может быть, это 144 года, до которых ты доживешь, а может быть — 144 луны, которые ты увидишь еще на земле…
Но мне понравилось больше 144 года. Мы долго еще веселились с Сережкой, вспоминая это. К нашему столику подошли машинист и другой штурман с нашего парохода. Я разрешил Сережке рассказать, что я доживу до 144 лет, но просил не говорить о белой женщине…
Летом прошлого года мне пришлось поехать в Ригу, куда меня призывало письмо отца: мама очень заболела. Я пробыл дома целых два месяца и решил вернуться в море только тогда, когда мама стала определенно поправляться.
В это лето я близко сошелся с Олечкой. Я знал ее еще с детских лет, но никогда не обращал особого внимания. С барышнями я вообще не знал, как себя вести… Мы ведь знали совсем других женщин…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Мама очень доброжелательно смотрела, что между нами завязывается настоящая дружба. Она — хотя мне и не говорила еще об этом — мечтала, что мы станем женихом и невестой.
Жениться я, собственно говоря, вовсе не собирался. Во-первых, мне было всего двадцать четыре года. Затем, я считал, что моряку жениться не надо вообще. Ну, какой смысл быть женатым, видеться с женой каких-нибудь два-три раза в году? Правда, некоторые капитаны выписывают своих жен, если стоят где-нибудь в порту долго. Иные берут их с собой в плавание. Но мне это как-то не нравится. Пусть женятся люди, привязанные к суше. А не мы.
Родители основательно обрабатывали меня в этом направлении. Мама втайне надеялась, что, женясь на Олечке, я брошу море, останусь с ней. Мама меня очень любила — ведь я был единственный сын. Других детей не было. Умерли маленькими… Наконец, я сдался и сделал Олечке предложение.
И не раскаивался. Олечка была такая прелесть! Ей было семнадцать лет, но она казалась еще моложе. Мы проводили прекрасное время. До тех пор я серьезно никем не увлекался. Повторяю, я узнал женщин, как узнают их моряки, закидываемые в чужие города чужих морей… Таких женщин я только и знал… Барышень не знал и чуждался их…
Ну, Олечка была другой… С ней я как-то сразу знал, как себя вести… Она же была еще настоящее дитя… Мне казалось, что я серьезно влюблен.
Ее родители не имели ничего против нашего брака, только решили, что нам надо подождать года два — слишком молода была еще моя невеста.
Я охотно исполнял все капризы моей Оли. Да кто не исполнил бы капризов такой прелестной девушки? Так что, когда она пристала ко мне, чтобы я проводил ее к знаменитому ясновидящему цыгану, который был в моде в нашем городе, я тоже согласился, хотя мне вовсе не хотелось этого. В приемной знаменитого цыгана, где было множество чающих, Олечка очень волновалась. Когда дошла до нее очередь и в приотворенную дверь мелькнуло его лицо — строгое и красивое — я шепнул ей шутя:
— Смотри, не влюбись в него!
Она оставалась у цыгана долго. Я стал почему-то беспокоиться. Вышла она, немного бледная и очень взволнованная.
— Колечка, милый, — сказала она, заметно волнуясь, — пойди тоже к нему… Ну, милый, пожалуйста… я прошу тебя… очень прошу. Пойдешь? Да?
Я поморщился.
— Не люблю я этого. Что же мне спрашивать у него?
— Пусть он скажет тебе, — Оля как-то беспомощно смутилась, — любишь ли ты меня!
Я расхохотался.
— Глупенькая, как будто бы ты не знаешь этого и без цыгана! А ты разве не могла спросить его об этом сама? Ведь будет ужасно глупо, если я обращусь к нему с таким вопросом!
— Я спрашивала… но… — в голосе Олечки послышались слезы, — что ты… не любишь меня…
— Ну, тогда я пойду к нему и привлеку его к ответственности за распространение клеветы, — засмеялся я и стал ожидать своей очереди. Дожидаясь, я все время приставал к Олечке, чтобы она рассказала мне, что сказал цыган. Сначала она не хотела, но потом призналась: цыган сказал ей, что жених не любит ее, но она все-таки выйдет замуж, и у нее будет большая семья.
Олечка не слишком хорошо умела передавать чужую речь и я не все понял из ее рассказа.
— Ну вот, как же это так — он говорит, что я не люблю тебя, но все-таки женюсь?
Но в эту минуту дверь отворилась. Я встал и неохотно последовал в кабинет цыгана. Я почти не слушал, что он говорил мне, но потом до моего слуха донеслись несколько слов, удививших меня. Как в зеркале, читал он мое несложное прошлое. Детство. Смерть сестер. Борьба с родителями за мореходное училище… Будущее его почему-то смутило. Он стал говорить о плаваниях. Чужих землях. Больше ничего.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Видя, что он замолчал, я спросил.
— Ну, а когда я женюсь? Моя невеста…
— Ты не женишься, — сухо ответил цыган. — Нет у тебя невесты.
„Как легко ошибаются предсказатели!“ — подумал я. Но он прочел мои мысли.